МАЛЫЙ ШЕЛКОВЫЙ ПУТЬ.
Выпуск второй.

…Путь, который я выбрал, отнюдь не близок, а труден и далек.
Абу Райхон Беруни

«Малый шелковый путь» — так называлась первая книга стихов трех представителей Ташкентской поэтической школы, изданная в 1999-м году.
Малым был и состав, и объем книги, и ее тираж. Со временем, повинуясь природным законам роста, авторы решили преодолеть малость первого сборника.

«Малый шелковый путь-2» — это не просто наши новые стихи вместе со стихами других ташкентских поэтов. Это первый опыт антологии «малой» ташкентской поэзии восьмидесятых-девяностых годов.

«Малой» — ибо, во-первых, русской в этом все менее русском азиатском городе. Во-вторых, в книгу вошли в основном мало печатавшиеся в крупных изданиях авторы. Многих из тех, кого вы увидите на страницах этого альманаха, уже не встретишь сегодня в переплетении ташкентских улиц. Они рассеяны по всей российско-американо-израильской ойкумене.
Ступив на «Малый шелковый путь», эти поэты вновь получают возможность оказаться рядом.

В издании подобного сборника мы видим содействие осуществлению той же трудной задачи, которая была и у Великого шелкового пути, а именно — соединению культур Востока и Запада.

Авторы-составители выражают свою благодарность всем, кто помог второму выпуску альманаха увидеть свет. Отдельное спасибо Лейле Шахназаровой за предоставленный материал и Азизу Бабаджанову за информационную поддержку.


Санджар Янышев,
Вадим Муратханов,
Сухбат Афлатуни.

АНТОЛОГИЯ

«Я стану старожилом этих мест…»



Санджар Янышев

Родился в 1972 г. в Ташкенте.

Публиковался в журналах «Звезда Востока», «Знамя», «Арион», «Октябрь», «Новый журнал», альманахе «Окрестности».
Книги стихов «Зоография» (1995), «Червь» (2000). Один из авторов первого выпуска альманаха «Малый шелковый путь». Живет преимущественно в России.


РЕЧЬ.
Яне.

«Мы идём в школу с хорошей речью!» —
Так было написано в моей виньетке.
И на самом первом выпускном вечере,
Когда дети пели: «До свиданья детский сад —
Все ребята говорят...» — штурмом взятая буква «р»
Горосира чудо как правно;
И, одарённые ещё одним звуком,
Мы были уверены, что уж теперь
Все-все ночные Ожилы сами уснут
И уж больше не оживут, и уж больше
Мы не будем лишними... А там, глядишь,
Новые звуки подрастут
В кнопках и клавишах аккордеона,
В промасленных канифолью связках кеманчи,
В древесных раковинах комуза и рубаба...
«Музыкальный инструмент» — ведь это не просто идиома:
С его помощью люди, жившие в малорослых глиняных домах,
Словно шкатулки, отворялись и начинали звучать,
< и выползали, как крабы,
На середину улицы (дети крупой высыпали) —
Вот что творили с ними звуки
Истошного карная и высокопарной дойры.
Гундосый ------- • прострачивался ритмом,
И страшно подумать, в какие тайны, в какие дымы
Он обещал посвятить, какие просторы были предвкушены и почти что зримы:
Просторы, окрашенные в цвет
Сгущённого молока и лимфоузлов,
Кирпичных сердечек и чердачной муки,
Девчачьих лодыжек и дымных лепёшек,
Оставленных марширующими коровами;
А ещё — саранчи и пнёвой трухи, подожженной
Красными муравьями, жуками-носорогами...
О, это были — тум-ля-ка-тум —
Всерайонные гульбища, свадьбы,
И лично мне они сулили гораздо больше,
Чем «молодым»: свежевание барана,
Чьё внутреннее устроение тем паче впечатляло,
Чем беспощадней жалость моё сердце
Высвобождало, как орёл печёнку
Известного по мультику титана, —
Кроме того, возможность долго не ложиться,
А после — под открытым небом сон...

И вот теперь, когда нет со мной моего аккордеона,
Нет со мной моего карная,
Нет свадебного шествия,
Нет дерева, с которого я мог его наблюдать,
Нет зелени — такой зелёной, что и не бывает...
Нет карябаемой солнцем пластинки — иссиня-синей, как воронка времени —
И зрению уже не будет насыщенья
ни этим цветом, ни многими другими, ведь время, как известно...
...Теперь, когда чудовища похлеще прильнули к стёклам —
Нет им числа, нет имени, — а слух и обоняние как в воду погружены...
Так вот, теперь хочу спросить:
Что он мне дал, тот, чудом обретённый
(чья буква, словно пёрышко, парила, как головня, дышала),
Что он дал мне — тот откровенный сокровенный ЗВУК?



ИЗ «КВАРТЕТА-РЕМИНИСЦЕНЦИИ».

Накинь, детка, шаль и солнышко вытрави из воспоминаний детских, воспоминаний, где Тулий оказывается реальнее, ломче кавыль-травы в парке — там прогуливаться любил Дедуля и меня за собою таскал в полосатом носочке...

Реальнее, чем вся эта кулинария по выходным, дробление дня на крошистые кусочки, как разделение ролей на первые и вторые — впоследствии.

Испаренья навозные в кишлаке-ауле, населённом родственниками дальними, дальними. Волопас, в изголовье — покинутый улей, ночь глазницами сонными и овальными удержать пытливый — до полуденной звонницы, до слепящей сонливости послеобеденной, когда облако в предпоследнее путешествие тронется порцией кашицы недоеденной — в дальние страны.

Вот так вот душистый порей из купола луковицы в луковицу купола обращается временем...

Так свирель не смолкает, когда подрастает кукла и сама начинает умываться, расчёсываться...

Звук откладывает яйца в памяти:
ребёнок обыкновенно глазами и носом — в отца,
но судьбой и характером — в деда по матери.


АЙВА.


В этой земле не растёт ананас.
Вот на деревьях айва золотая
Привкус как слух колыбелит для глаз,
Плюшевым ворсом слюну повивая.


От предвкушенья смещается цвет.
Тряпочкой пыль протереть... Ан гляди-ка:
Это не пыль, это рыжий послед,
К вечеру выстуженный до индиго.


Вот мне и берег, и призрачный плод.
Но не ложусь в сентябре под айвою.
Лучше наутро рельефную плоть
Выкачу из-под крыльца и омою.


Чтоб к первожителям формы ея,
Их дерзновенною жаждой измучась,
К Первому Саду припасть, веруя
В крепость души... и не вспомнить про участь.

Читать далее >